В АВСТРАЛИЮ, В АВСТРАЛИЮ...

Самое интересное и самое, я бы сказал, драматичное путешествие – это эмиграция. И самое длительное. На всю оставшуюся жизнь. Как долго бы ни прожил в другой стране, не покидает ощущение, что ты всё ещё в пути.
События жизни проносятся мимо, как вереница картинок за окном вагона.

Эмиграция – путешествие, которое никогда не кончается.

Моё путешествие началось с чудного мгновения, когда передо мной замаячил заманчивый образ Австралии. Столько впечатлений, приключений и всякого рода сюрпризов, рассказать – не перерассказать.

Сначала были нeзабываемые поездки по маршруту Ташкент – Москва – Ташкент, каждое из которых заслуживает отдельного повествования. Ездил поездом, так как это было время, когда летать самолётами Аэрофлота неожиданно для многих стало роскошью, а не средством передвижения.

Были занимательные интервью-головоломки, когда приходилось отвечать на вопросы не только о том, что я знал о себе, а интервьюеры (язык сломаешь) ещё не знали, но и о том, что они знали обо мне, а я ещё не знал.

Были увлекательные экскурсии в различные учреждения и приятные встречи с интересными людьми – чиновниками, ответственными за эмиграцию. Каждый из них был интересен по-своему, но всех их объединяла трогательная забота о том, чтобы мой слишком тяжёлый, по их мнению, кошелёк не обременял моё путешествие.

Ташкентский аэропорт. Слёзы расставания. Расставания надолго. Навсегда.

Мелькнул за иллюминатором Сергели, окраина Ташкента, блеснул в последний раз узкой змейкой Чирчик, некогда полноводная и стремительная река моего детства...

И всё.

Самолёт уносил меня в неизвестность...

СТАРЫЙ КОНЬ

Уже завершая второй круг по госпиталям Австралии в поисках работы, пройдя, как сквозь строй, через дюжину неудачных интервью, я, наконец, заполучил место врача в одном из сельских госпиталей. Mеня определили в «неотложку» и прямо с порога впрягли в сани.

И пошло, и поехало. Многое было для меня новым: аппаратура, инструменты, медикаменты, бумажные формы Бог весть какoго назначения. Проблем громоздились одна на другую, а времени на раздумья не хватало.
           
Проколы случались на каждом шагу. Первый раз имея дело с невиданным мной доселе типом скальпеля, я схватил его за лезвие. Медсестра тревожно вскрикнула, а затем показала, как правильно держать инструмент. Сделала она это тактично, но в её глазах я прочёл удивление.

Поверьте, нелегко переносить, когда только что оперившаяся девчушка учит тебя элементарным вещам. И это тебя, пропитанного насквозь больничными запахами, тебя, поседевшего у постели больного, тебя, с мнением которого считались маститые учёные мужи, тебя… Позор! Можно было привести сотню оправданий, но кому они были нужны. Факт оставался фактом, и не единственным.
           
Австралийцы – на редкость доброжелательный народ. Когда незнакомый человек дарит тебе улыбку, это же чудесно. Если мне кое-что удавалось сделать правильно, я слышал от коллег неизменноe «beautiful». Это удивительно мягкое, бархатистое слово тёплой волной обволакивало израненную душу, но я понимал, что комплимент мне ещё отрабатывать и отрабатывать.
           
«Beautiful» было одним из тех редких слов, смысл которых я улавливал сразу. Aнглийскaя речь доносилась до сознания смутными обрывками, как из глубокого колодца. Я напрягался, таращил глаза, челюсть отвисала, и видок у меня был… ну, дурак дураком. Таковым, во всяком случае, я подозревал, меня воспринимали коллеги. Хотелось кричать: «Я не так уж и глуп, как кажусь!». Но это было бы действительно глупо.
           
На клинических конференциях, судорожно выдавив из себя несколько невнятных предложений и ощутив подчёркнутое внимание аудитории, я покрывался испариной и замолкал.
А ведь мне было что сказать. Несколько лет заведовать отделением одной из ведущих московских клиник – это кое-что да значит. Я чувствовал больного изнутри, ощущал каждый его орган, каждую клетку. И выступать умел логично и убедительно. Цицерон – не Цицерон, но в карман за словом не лез. Там, в России.

А здесь мысль лихорадочно копалась в дырявой уже корзине памяти, подбирая первое, что попадалось мало-мальски подходящее. В результате я говорил не то, что думал, и что мог бы сказать, владей английским как русским, а то, что успевал сварганить из жалкого набора подвернувшихся в последний момент слов.

До приезда сюда я не представлял себе какую роль в общении играет обыкновенная болтовня. Переброситься парой фраз, спросить о чём-то даже не из любопытства, а просто так, – это то же самое, что сказать киплингово «мы с тобой одной крови – я и ты».

Я был лишён этой роскоши. Мне оставалось только улыбаться. И я улыбался как можно чаще и шире. Улыбался до боли в скулах. Улыбался до тех пор, пока один хирург, почему-то невзлюбивший меня с первого взгляда, не спросил: «Чего ты всё время улыбаешься?». И, отвернувшись от меня, добавил что-то насмешливо-презрительным тоном. Все засмеялись, а мне захотелось бежать куда глаза глядят.
           
Муторное чувство неполноценности и униженности изматывалo вконец. Нарасталa усталость. Раздражало всё – от ужасных почерков врачей до телевизионных передач, которые я смотрел для улучшения английского. Даже подкупавшая меня в начале приветливость австралийцев теперь казалась наигранной, непосредственность – простодушием, а их не по делу восторженное «fantastic» вызывало тихую ярость. Провинциальность сквозила во всём. «Дерёвня», – презрительно бормотал я.

Чувство благодарности, которое я испытывал к Австралии и австралийцам прежде, уходило куда-то вглубь. Серая масса усталости подавляла всякую способность мыслить здраво.
           
В обеденный перерыв я уединялся в своей видавшей виды «тойотке», которую парковал в дальнем углу автостоянки рядом с большим загоном. Два апельсина или банан составляли весь мой ланч. Что-то более существенное не лезло в горло. Я вяло прожёвывал свой поневоле вегетарианский обед и погружался в дремоту. Мне грезились картинки то ли из далёкого детства, то ли из каких-то снов…
           
Однажды сквозь грёзы я ощутил на себе чей-то взгляд. Приоткрыв глаза, увидел уставившегося на меня коня. Я вышел из машины, подошёл к ограде и протянул руку. Конь заржал, рванулся в сторону, сделал круг красивой иноходью и остановился как вкопанный, артистично склонив голову набок и кося на меня тёмно-сливовым глазом. Я замер в изумлении. Конь затанцевал на месте, грациозно перебирая ногами.
           
«Да ты, брат, артист», – воскликнул я и зааплодировал. Конь повторил свой номер, сделав ещё круг, и ещё... пока я не сообразил, что он ждёт не только рукоплесканий. Кроме кожуры от апельсинов, у меня ничего не было. Я протянул её, и конь, обнажив жёлто-бурые зубы, ловко смёл губами кожуру с моей ладони. Я потрепал его за ухом, и конь благодарно ткнул меня мордой в плечо.
           
Было видно, что конь стар. Годы прогнули его хребет, шерсть потускнела, но по его всё ещё горделивой осанке чувствовалось, что конь знавал и лучшие времена. «Да мы с тобой, старина, ровесники», – сказал я. Конь согласно запрядал ушами. Мы разговорились.
           
Так начались наши ежедневные встречи. Конь издалека завидев меня, нёсся к ограде и оказывался там первым. Мы обедали апельсинами, и я рассказывал о своих мытарствах. Конь, казалось, понимал по-русски. Он поглядывал на меня с печалью и сочувственно кивал. Иногда он тихо ржал, и я догадывался, что он тоже грустит о своём блестящем прошлом.
         
Как-то я подошёл к нашему месту свиданий, но коня там не застал. Я увидел его в полусотне метров, беседующим с двумя женщинами, которые подкармливали его чем-то. Я свистнул, призывая его, но он, увлёкшись приятным дамским обществом, и ухом не повёл. Ревность зашевелилась во мне. В одиночестве мусоля свои апельсины, я с надеждой поглядывал в сторону коня. Но напрасно. «Меня на бабу променял», – пропел я и побрёл прочь.
         
На следующий день конь, как ни в чём не бывало, поджидал меня. «Ты уже здесь, неверный», –  сказал я и стал демонстративно уплетать апельсины, не угощая его. Конь стоял, виновато понурив голову, и, похоже, сожалел о случившемся. Но я не удовлетворился этим и, бросая кожуру себе под ноги, злорадно наблюдал, как конь безуспешно пытается дотянуться до объедков. «Будешь знать, как предавать друзей», – назидательно изрёк я.

Конь вдруг выпрямился, развернулся крупом и выложил прямо перед моим носом дымящее содержимое своих внутренностей, как-бы пожелав приятного аппетита. Я поперхнулся от неожиданности. Запустив в коня остатком апельсина, заорал: «Ты ещё заплатишь за это!» Но конь не оглянулся. Он удалялся неторопливо и с достоинством.
           
Несколько дней я парковался далеко от загона, чтобы не видеть коня. Я продолжал негодовать, талдыча про себя вычитанную где-то фразу  «зачем мне друг, который всем друг?», и разыгрывал в голове сцены мести.
           
Когда же, поостыв, вновь подошёл к загону, коня там не было. Я пробежался вдоль ограждения. В большой луже плескались пичужки, в кустах мелькали пугливые кролики, вспорхнула стая серо-розовых попугаев, но коня, моего доброго друга, не было.
           
Я вспомнил, что во время наших последних встреч конь был подозрительно вялым. Горькая догадка стеснила грудь. Стало грустно. И стыдно. Стыдно за никчёмную обидчивость, мелочную мстительность, противную эгоистичность, за все эти ничтожные страстишки, которыми я оказался так густо напичкан.

И я излил их... И на кого? На коня, на саму природу, которая мудрее всех нас, кичащихся своей властью людей. Мудрее, хотя бы потому, что естественнее... Естественнее и благороднее.

А мне, разъедаемому изнутри ползучими комплексами, этого как-раз и не хватало. Я утратил свободу чувств, мыслей и действий, а вместе с ней – ощущение полноты и радости жизни.       

И если меня стали раздражать искренние эмоции других, если в их естественном поведении мне чудится издёвка, это означает, что со мной самим творится неладное. Моя душа сморщилась и покрылась коростой неприязни, нетерпимости и чёрствости. Я перестал различать грань мeжду натуральным и фальшивым, истинным и ложным, добрым и злым. Она размылась мутной слезой обид и разочарований.

И о какой порядочности, не о благородстве – велика честь, а об элементарной человеческой порядочности может идти речь, если я подхожу ко всем со своим аршином надуманных понятий, закоснелых принципов и нудных  претензий; eсли, терпя неудачи, не могу удержаться от соблазна обвинять других в своей несостоятельности; если, страдая сам, ищу облегчения в чужих страданиях, оскорблённый – оскорбляю, униженный – унижаю?

И что может быть безобразнее гримасы ущемлённых амбиций? Отыгрался на коне…
Нет, так дальше нельзя. Пора чистить авгиевы конюшни своей души. Старый австралийский конь дал мне хороший урок.
         
Каждый день я подходил к загону, надеясь увидеть коня. Но тщетно.             

Я удивлялся самому себе. Мне воочию видевшему много смертей, утрата коня застряла занозой в сердце и не давала покоя. Чувство вины не проходило. Эх, если бы можно было повернуть время вспять.
         
Прошло недели две-три. Однажды утром, запарковавшись, я бросил привычный взгляд в сторону загона и вдруг заметил вдали знакомую фигуру. Я выскочил из машины и замахал руками, радостно крича.

Уже через несколько секунд я гладил его по упругой шее и, чуть не плача, приговаривал: «Жив, старина... мы ещё покажем себя... нас голыми руками не возьмёшь...».

Конь, положив мне голову на плечо, казалось, укорял за долгое отсутствие. Я отдал ему свой ланч и с умилением наблюдал, как конь поедал его. Когда он закончил трапезу, я обнял его и шепнул на ухо: «Прости, дружище».

Внутри меня будто что-то распустилось. Стало легче и светлее. Конь мотнул головой и весело заржал.

Ночью пролил дождь. Зелень искрилась в солнечных лучах. Вдали подёрнутая утренней дымкой возвышалась гора Бо-Бо.

Благодарю за помощь и тёплую поддержку, Алёна!
Вот ещё:

ГОЛЫЙ ПЕТУХ

Говорят, Австралия – самая спокойная страна в мире. Не верьте этому. Здесь с вами могут случиться самые неожиданные приключения в любое время и в любом месте.

Когда впервые «приавстралился» в Мельбурне, я был гол, как сокол, без ломаного цента в кармане и без права на пособие.
Так получилось, что я прибыл сюда под новогодние праздники. После ташкентской декабрьской слякоти я попал в «чиллю» в австралийском варианте. Жара за сорок. Везде продают ёлки. По раскаленной мостовой бредёт Санта Клаус с мокрой от пота бородой.
Австралийцы праздновали свой «Крисмас», а  я, согласный на любую работу, мыкался по Мельбурну в поисках удачи. Работодатели, потрясённые моим английским, почитали за честь заиметь автограф диковинного иностранца и обещали непременно позвонить. Но, видимо, потрясение было настолько сильным, что они были просто не в состоянии выполнить своего обещания.

Наконец, мне повезло. Я завербовался на сезонную работу неподалёку от Бендиго, городка в штате Виктория, и очутился на итальянской ферме с экзотическим названием «Энрико Тоска», звучавшим для меня как чудесная итальянская музыка.
Мне повезло вдвойне. Меня поселили в автокараване с рослым пожилым македонцем, сносно говорившим по-русски. Его звали Александро. С его позволения, я окрестил его дядей Сашей. Он уже много сезонов приезжал сюда и знал здесь всё. Дядя Саша был человеком добрейшей души и опекал меня не хуже родного дядьки.

Ферма «Энрико Тоска» была названа по имени её владельца. Ещё в  мельбурнском агенстве по трудоустройству леди-агентша просветила меня, повторив несколько раз, что ферма эта «фантастик», а босс «вери рич». При этом она многозначительно возводила глаза вверх, призывая меня прочувствовать важность сообщения. Я уж настроился увидеть этакого холёного синьора, разодетого от Версаче, с позолоченной тростью и дорогой сигарой в зубах. А Энрико оказался самым, что ни на есть, простецким мужичком, облачённым в потёртую рабочую робу, приземистым и ширококостным. Природа срубила его прочно и надёжно, но посчитала излишним тратить время на отделку. При встрече он сплющил своей масластой пятернёй мою интеллегентскую ладошку и бойко затараторил что-то, приветливо сверкая глубоко посаженными оливковыми глазами.

Его самыми примечательными особенностями были не сходившая с лица жизнерадостная улыбка, обветшалая фетровая шляпа, выцветшая под солнцем и дождями, и «Кома прима», известная итальянская песня, которую Энрико напевал все дни напролёт и, возможно, ночью во сне. Как все итальянцы, он обладал хорошим слухом и приятным тенором. Дядя Саша, будучи с ним на короткой ноге, называл его «Энрико, но не Карузо». Энрико, не оставаясь в долгу, прозвал его «Александро, но не Великий».
Мы, несколько работников, под мелодию «Кома примы» собирали виноград. Дядя Саша научил меня как по шляпе Энрико определять расположение духа хозяина. Если шляпа сдвинута на затылок , это означает, что Энрико в хорошем настроении, если же шляпа надвинута на глаза – босс не в духах. Последнее, как сказал дядя Саша, наблюдается так же редко, как солнечное затмение. Он припомнил единственный такой случай во время убийственной засухи много лет назад. Солнце сияло, время от времени моросил дождичек, шляпа Энрико неизменно красовалась на его макушке, и он снисходительно прощал нам неизбежные для новичков огрехи. Работать с ним было бы одним удовольствием, если бы…

…Если бы не ужасно приставучие австралийские мухи и Джузеппина, мать Энрико. От мух мы ещё как-то спасались репеллином, но от Джузеппины не было никакого спасу. В этой усохшей и сгорбленной старухе, в которой, казалось, не осталось и капли живой плоти, было столько энергии, что она могла дать фору любому из нас. Она вставала с первыми петухами, и последнее, что мы обычно видели перед отходом ко сну, была Джузеппина, копошащаяся на дворе.

Никто точно не знал, сколько ей лет. Она была в том возрасте, в котором время теряет свою власть над внешностью, так как меняться уже нечему и некуда, и потому определить возраст на глаз бывает уже невозможно. Документa же о таком значительном событии, как появление Джузеппины на белый свет, не было. Он либо давно истлел, либо вовсе не заводился. Энрико говорил, что, согласно семейному преданию, она родилась в год необычайно богатoго улова сардин на Сицилии. По его неуверенным подсчётам, это случилось девяносто шесть лет назад. А, может быть, и раньше. Бог, по-видимому, опасаясь за спокойствие рая, благоразумно не торопился забирать Джузеппину к себе. Чёрт, управляющий делами преисподней, должно быть, тоже не горел желанием встретиться с ней. И мы, работники , хорошо понимали и того, и другого.

Oна нам и тут на грешной земле устроила такой ад, что и черти не выдержали бы. В побуревшем под цвет здешней почвы балахонистом платье, хлопающем на ветру как крылья, и низко нахлобученном платке, из-под которого торчали крюкастый нос и костяшка подбородка, она неустанно кружила по плантациям, сверля на редкость острым для её лет взором всё и вся вокруг. И стоило кому-нибудь нечаянно уронить кисть винограда или опрокинуть ящик, она словно с неба падала на нас, как коршун на перепуганных цыплят. Подбирая с земли все до единой ягоды, она проклинала неловкого работника, а заодно и всех нас, на чём свет стоит. Её брань представляла собой причудливую смесь итальянского и английского, и это был редкий случай в моей жизни, когда я не сожалел, что не понимаю иностранного языка. Она совала свой длинный нос и в наш быт. Всё было под её бдительным контролем: расход воды и электричества, содержание караванов и питание. Не дай Бог, если кто-нибудь небрежно обращался с хлебом. Это она считала непростительным грехом. Она подбирала выброшенный чёрстный хлеб, размачивала его водой и скармливала домашним птицам.

Единственным, кто легко переносил её выпады, был дядя Саша. Я спросил его, чего это Джузеппина такая прижимистая – каждую виноградинку подбирает, каждый кусочек хлеба. Он поправил меня, сказав, что она не скупая, а бережливая, и задал встречный вопрос, спросив, знаю ли я, что такое голод. Я ответил, что и сейчас не отказался бы от барбекью из свежатины. Дядя Саша, отдав должное моему чувству юмора, сказал, что я удачливый, назвав меня «лаки мен», потому что я не знаю, что такое голод. А Джузеппина прошла через голод, и не раз. Люди, пережившие войны и голод, на всю жизнь приобретают привычку ценить каждую хлебную крошку. К винограду же у итальянцев особое отношение. В Италии издавна существует культ винограда и ценится каждая ягода. «Это – хорошая традиция», сказал дядя Саша. И в заключение своей речи в защиту Джузеппины поведал мне историю о том, что когда-то он очень нуждался в деньгах, и она выделила ему нужную сумму безвозмездно.

Энрико тоже доставалось от Джузеппины. Она постоянно жаловалась ему на нас. «Жаловалась», пожалуй, не то слово. Джузеппина не жаловалась, а честерила всех подряд, не давая поблажки и своему любимому чаду. Энрико, как примерный сын, послушно поддакивал ей, а за её спиной подмигивал нам и безнадёжно разводил руками, как-бы говоря: «Ну, что с ней поделаешь? Терпите, братцы». Слегка надвинув на лоб шляпу, он опять заводил свою «Кома приму». И мы терпели, сочувствуя Энрико.
Был последний день моего пребывания на ферме. Работа была завершена, и работники разъехались. Я ждал дядю Сашу. Он, пообещав подбросить меня до Мельбурна вечером, укатил с Энрико на соседнюю ферму.

Было очень жарко, и я мечтал окунуться в прохладное море где-нибудь в Сорренто или Мардиаллоке, пригородах Мельбурна. На ферме было озеро, всегда полное разноперой и разноклювой крылатой братии – настоящее птичье царство со своей царицей, чёрной лебедью. А самой представительной была армада чопорных пеликанов, бороздившая озеро из края в край. Поплавать в компании с пеликанами я был бы не прочь, но вода была уж больно мутной и имела непривлекательный ржаво-бурый цвет. К тому же, озеро кишело огромными пиявками, которые только и ждали, чтобы какая-нибудь теплокровная тварь беспечно сунулась к ним.
В одних шортах я сидел в раскалённой коробке каравана с барахлившим кондиционером и изнывал от зноя и безделья. Начал было зубрить английский, но это мне быстро приелось. И в прохладную-то погоду английские слова плохо задерживались в моей голове, а сейчас они испарялись с поверхности моего мозга, словно влага со скорлупы только что сваренных яиц.

Я включил телевизор. Какой-то голливудский супермен, задуманный, надо полагать, как положительный герой, сражался против целой оравы отрицательных персонажей. Он молотил каждого, кто подворачивался под его горячую ногу, устраивал взрывы, автокатастрофы, пожары и, между делом, не менее успешно занимался любовью. Он мне тоже порядочно надоел.

Жара донимала… Я пытался уберечься от теплового удара водой из холодильника. Но вода здесь, в отличие от мельбурнской, имела довольно неприятный привкус. Я вспомнил, что герои Хемингуэйя то и дело разбавляли то ли воду вином, то ли наоборот. У меня было вино. Накануне Энрико устроил праздник нового урожая, посвящённый Бахусу, богу виноделия, и под занавес пиршевства подарил каждому работнику по паре бутылок молодого сладкого вина. Я решил испробовать рецепт Хемингуэйя. Получилось очень даже неплохо.

Расположившись поудобнее у окна и потягивая свой коктейль, я взирал на простирающуюся до горизонта долину с полями, садами и виноградниками; плотными грядами разлапистых хвойных деревьев, разделяющих фермерские хозяйства; редкими купами эвкалиптов, подметающих венчиками небо, и торчащими там и сям кряжистыми останками их гигантских предков. Прилежащие холмы, некогда сплошь зелёные, теперь лишь местами кучерявились родным эвкалиптовым бушем, контрастно перемежающимся с тёмными и прямыми, словно обрубленными под линейку, клинами коммерческих лесопосадок европейской сосны и выжженными солнцем до желтизны обширными проплешинами, усыпанными серыми пятнышками пасущихся овец и коз. Под действием винных паров моя фантазия разгулялась. Я вообразил себя одним из героев Хемингуэйя, и вместо дрожащего в знойном мареве австралийского пейзажа мне почудилась африканская саванна. Я участвовал в сафари…

В самый напряжённый момент, когда разъярённый носорог нёсся на меня, а я метился ему в глаз, раздался дикий шум, который можно было бы услышать только в саванне. Я вздрогнул и ущипнул себя, чтобы убедиться, что я ещё не в Африке. Шум продолжался. Я взглянул на экран телевизора, но там показывали очередную любовную сцену, и по виду исполнителей было не похоже, чтобы они издавали такие душераздирающие звуки. До меня дошло, что что-то неладное случилось снаружи. Выскочив из каравана, я увидел совершенно невообразимую картину.

Посреди двора, в неизвестно откуда взявшейся луже барахталась Джузеппина, окутанная облаком пуха и перьев и облепленная ими с головы до пят. Она кричала и махала руками в сторону забора, на котором трепыхалось нечто.
Я не сразу разглядел, что это был петух. Петух-то был голым! Почти голым. Только несколько больших перьев торчало из его хвоста и крыльев. Петух махал остатками былой роскоши и издавал сиплые звуки. Он мотал головой и вытягивал шею вниз. А там под забором парочка тоже нагих курочек исполняла странный стриптиз. Они неуклюже подпрыгивали, стараясь добраться до своего предводителя, переворачивались на спинки и смешно дрыгали голыми ножками.
Я подбежал к Джузеппине, чтобы помочь ей, но она сердито оттолкнула меня, продолжая кричать и показывать на птиц. Из её истошного вопля я уловил только слово «кач». Поймать курочек не составило труда. Сделав несколько нетвёрдых прыжков в сторону от меня, они уткнулись головками в землю и безвольно повалились набок. Я подобрал их горячие обмякшие тельца и поместил в ящик. Курочки распластались там, прикрыв глаза бело-матовой плёнкой. В их позах сквозила блаженная расслабленность. Казалось, они пребывали в сладкой истоме.

Потом я бросился за петухом, но он, в отличие от своих подружек, не собирался стать лёгкой добычей. Он кубарем свалился с забора, вскочил и дал дёру. Мы забежали на помидорное поле и долго носились там, изрядно потоптав растения. Петух бегал вроде бы не быстро и как-то вразвалочку, но раз за разом он ускользал от меня. Его просто не за что было ухватить, кроме хвоста. А я опасался лишить его последнего убранства. Мои пальцы скользили по его мокрому телу, и я оставался с носом.

Петух взобрался на кучу разопревших под палящим солнцем помидор, сваленных на краю поля, и, наконец, остановился. Разинув клюв, он тяжело дышал и пошатывался. Я подкрался и, когда до петуха оставалось метра два-три, совершил бросок, достойный, разве что, нашего незабвенного Льва Яшина. Мне удалось схватить петуха за ногу, и мы ещё некоторое время кувыркались в томатном месиве, пока петух не сдался.

Мы оба были густо измазаными томатной жижей и солёными от пота. Оставалось только добавить специй, и мы были бы готовыми для барбекью. Впрочем, специи могли бы и не пoнадобиться, так как я ощутил терпкий запах виноградного уксуса, исходившего то ли от петуха, то ли от меня. Я победно водрузил петуха между нагими курочками в ящике. Уже очухавшиеся курочки принялись склёвывать томатные семена с его голого тела. Петух вздрагивал при каждом их клевке. Ему было больно. В другое время он вряд ли позволил нечутким подружкам издеваться над собой, но сейчас был не в силах даже приподнять голову.

Весь день я терялся в догадках, что же случилось с птицами. Джузеппина, мрачная как туча, нервно шастала туда-сюда и беспрерывно ворчала. Её не то, чтобы расспросить, попасться ей на глаза не сулило ничего приятного. А тут ещё намедни по телевизору пугали птичьей заразой, которая бродит по свету, пересекая границы без приглашения и визы. На всякий случай я ещё раз принял душ, не жалея воды и мыла.

Вечером вернулись Энрико и дядя Саша, и я извинился за помятые помидоры. Энрико махнул рукой, сдвинул шляпу на затылок и, весело рассмеявшись, начал что-то говорить. Я только понял «дринк алкогол» и, решив, что он интересуется моим впечатлением от подаренного вина, ответил: «Вери гуд». Мы с Энрико расстались друзьями. Потом дядя Саша сердечно попрощался с Джузеппиной. Я тоже кивнул в её сторону и сделал это не без опаски. На этот раз она изобразила на лице что-то наподобие улыбки.

По дороге в Мельбурн дядя Саша раскрыл, наконец, тайну голого петуха. На ферме был просторный курятник, в котором содержались несколько десятков кур и два петуха. Один из них был очень драчливым. Он житья не давал другому петуху и, заодно, тем курочкам, которых он считал фаворитками соперника. В наказание ревнивца выдворили из курятника, и, чтобы он не подох от тоски, ему милосердно выделили двух курочек, к которым он относился благосклонно. Так он и разгуливал в сопровождении немногочисленного, но своего собственного гарема.

В то знаменательное утро один из работников, настрадавшись от Джузеппины, задумал на прощание отомстить ей. Следует воздать ему должное, он оказался не только злопамятным, но и изобретательным человеком. Смочив хлеб вином, он подбросил его в укромный уголок двора. Петух отыскал хлеб раньше Джузеппины и созвал подружек на угощение. Птицы тоже отметили праздник Бахуса и, судя по всему, погуляли они на славу.

Когда Джузеппина обнаружила их, они были так мертвецки пьяны, что она решила, что птицы сдохли. Недолго думая, бережливая Джузеппина собралась ощипать с них перья. Она притащила большой таз с горячей водой и принялась за работу. Курочек она ощипала без проблем. Петуха она тоже почти раздела, но не смогла справиться с его крупными перьями. Зачем они ей понадобились, так и осталось тайной. Она принесла свежий кипяток и только начала шпарить крыло, как петух неожиданно встрепенулся, издал пронзительный крик и стал вырываться. Джузеппина испуганно завопила. Этот дуэт и был тем диким шумом, который отвлёк меня от африканской охоты. В суматохе были опрокинуты таз с водой и ящик с перьями…

Через год я снова приехал на ферму. По двору гуляли совершенно нормальный петух и две курочки. Я вопросительно взглянул на Энрико, но он отрицательно помахал рукой и, хитро улыбаясь, повёл меня к курятнику. Там я увидел странного на вид петуха, покрытого чем-то похожим на щетину. Лишь по роскошному хвосту я узнал своего старого приятеля.

Энрико рассказал, что так как, согласно науке, ощипанные птицы не выживают, он после тех событий хотел пустить их на барбекью. Но Джузеппина категорически воспротивилась. Более того, она настояла, чтобы петухов поменяли местами. Незадачливые птицы стали предметом её неусыпной заботы. Она даже сшила им попоночки, в которых птицы щеголяли в прохладные дни, а также заказала Энрико сколотить клетку со всеми птичьими удобствами, которую он называл «куриным госпиталем». В промозглую погоду птиц сажали в клетку и заносили в дом, где они, сытые и обласканные, грелись у камина рядышком со своей опекуншей. Благодаря стараниям Джузеппины и, конечно, собственному крепкому духу, птицы опровергли пессимистичные научные прогнозы.

Петух, нисколько не смущаясь своего вида, вальяжно расхаживал среди своего многочисленного гарема, который он заслужил потом и кровью, и…  я чуть было не сказал, вином. Две его верные подружки, одетые в прозрачные пуховые наряды, держались рядом.
Петух подошёл к месту, где мы стояли, и удостоил меня взглядом. Мне показалось, что он насмешливо подмигнул мне.

Авгиевы  курятники

Австралия – одна из немногих стран на Земле, где с голоду не умрёшь, если даже пожелаешь. Не дадут.

Но жить без напряга сразу же по приезде сюда, можно только при следующих условиях: если ты молод, силён и, к тому же, знаменит как, к примеру, Костя Цзю; если у тебя светлая и предприимчивая голова или золотые руки, а лучше, если и то, и другое вместе; если, ты такой редкий специалист, что Австралии без тебя не выжить; если ты шпаришь по-английски так, как если бы родился не в захудалой больничке села Марфино в устье Волги, а в роскошных апартаментах на берегу Темзы с видом на Биг Бен; если ты прикатил в Австралию, как говорят, с чемоданом денег; если, на худой конец, ты сходу получил право на государственное или ещё какое-нибудь пособие; если... 

Можно было бы и дальше продолжить ряд этих 'если', но ни один из них, когда я впервые прибыл в Австралию, в моём активе не числился. Ни тех, что я упомянул выше, ни тех, о которых я умолчал. А потому первые пару лет мне пришлось здесь проходить то, что пролетарский писатель Максим Горький назвал «моими университетами». Я разносил рекламу и развозил пиццу, рубил акульи хребты и бычьи хвосты, полировал полы и водил автобус...

Выбирать не приходилось. Где-то удерживался неделями, где-то – по несколько дней... Были и работы-однодневки. Но припоминаю всего один случай, когда я проработал весь день и не получил за это ни гроша.

В Перте, где я сейчас живу, много итальянцев. Их богатые усадьбы, – когда-то землю за городской чертой можно было приобрести за бесценок, – с огромными, смотрящимися несколько старомодно, но добротными домами-дворцами из красного кирпича со всякими, как у нас когда-то называлось, архитектурными излишествами: белыми колоннами и баллюстрадами, арками, балконами, лоджиями, гипсовыми львами и орлами и прочими штучками-дрючками, обязательным фонтанчиком перед роскошным порталом, с просторными дворами, обсаженными пальмами, кипарисами, роскошными розариями и ухоженными апельсиновыми и персиковыми садами, встречаются то там, то сям в малозаселённой местности, неожиданно возникая перед глазами, как сказочные миражи. Но когда я вижу эти миражи из тысячи и одной ночи, у меня всплывают воспоминания отнюдь не сказочного содержания.

Города в Австралии на один манер: центральная часть города (сити) с небоскрёбами, занимающая относительно небольшую площадь, и пригороды, состоящие из островков одно- и двухэтажных застроек, концентрирующихся вокруг местных торгово-административных центров. А между ними - обширные пространства сельско-хозяйственных угодий, садов и пастбищ или обычного буша, родного австралийского леса, который, скорее, смахивает на лесостепь. Едешь по такому бушу среди дикорастущих эвкалиптовых рощ на бело-серых песчаных холмах и забываешь, что ты ещё находишься в пределах города.

Вот в такой глухомани на итальянской птицеферме на окраине Мельбурна я и провёл этот день, о котором хочу рассказать.

Заполучив адресок в бюро по трудоустройству, мы попёрлись на уже дышащей на ладан Датсун, куда-то к чёрту на кулички. Мы – это я и сестра жены. У неё был сносный английский, который мог понадобится для того, чтобы я не выглядел перед работодателем круглым идиотом. Она была моей группой поддержки, скажем так.

Наконец, мы подъехали к усадьбе, которая, – нетрудно было догадаться, – принадлежала итальянцам. Однако бросилось в глаза, что владельцы не особенно рьяно заботились о внешнем виде своего жилища, что было нехарактерным для итальнцев, у которых стремление к красоте в крови. Ворота обозначали две внушительные каменные тумбы, выщербленные временем, изрядно осевшие и покосившиеся. Гипсовых львов и орлов и в помине не было, но на одной из тумб была небрежно закреплена доска, на которой большими корявыми буквами было выведено, – к тому времени я уже научился читать вывески, – «Fresh egg» – «Свежее яйцо». Именно в единственном числе и было написано. «Будешь нам свежие яйца привозить», сказала моя практичная свояченица.

Фонтанчика во дворе не было. Розария тоже. Вместо пальм – обычные эвкалипты. Старинный дом – из тёмного кирпича с подтёками цвета запёкшейся крови. Никаких излишеств: ни роскошного портала, ни балкончиков, ни колонн, ни арок; просто огромная коробка с узкими  окнами, закрытыми металическими ставнями, и массивной дверью. Не дом, а крепость. Тот, кто строил эту махину, по-видимому, мужик был солидный. И прижимистый. На всякие бантики-шмантики деньги не разбазаривал. А потому и наследство оставил завидное. Птицеферма поодаль поражала размахом крыльев на добрую сотню метров.

Мы потратили битых пол-часа, пока докричались до хозяина. Вернее, сначала пришла какая-то женщина и, узнав о цели нашего приезда, зашла в дом. Наконец, объявился и сам наследник этого птичьего королевства. Мрачный и молчаливый, он был совсем не похож на своих приветливых и жизнерадостных соплеменников, с которыми мне уже приходилось здесь встречаться. Я не зря выше упомянул чёрта. Этому наследнику, долговязому, костистому, с лохмами длинных слипшихся волос и редкой бородкой, действительно, было впору роль Мефистофеля играть.

Как бывший врач-психиатр, – а тогда я на самом деле был «бывший», – я почувствовал в нём своего парня. Впрочем, чтобы поставить диагноз, не обязательно надо было иметь мой профессиональный опыт и интуицию. И так всё было ясно. Его опухшая физиономия с набрякшими веками и мутными красными глазами выдавала в нём большого поклонника Бахуса.

Он тоже обследовал меня. Презрительно хмыкнув, он довольно бесцеремонно оглядел меня со всех сторон. Разве что в зубы не заглянул. Мне тогда вспомнились кадры из фильмов про работорговлю, как покупатели рабов зубы у невольников проверяют. А вот руки он попросил показать. Я вытянул перед ним руки ладошками вверх, потом развернул кисти тыльной стороной, как это делают первоклашки перед санитаром. Мои руки, которые когда-то нравились женщинам, на итальянца не произвели столь же приятного впечатления. Он криво осклабился и показал свои руки. Не руки, а ручищи с толстыми заскорузлыми пальцами и поломанными ногтями, чёрными от первобытной грязи. Моя свояченица отошла в сторону; похоже, ей стало дурно.

Результаты обследования моих физических данных, как я почувствовал уже в ходе диагностической процедуры, свидетельствовали не в мою пользу. Наклёвывался диагноз явно нелестный для меня. Но, по-видимому, вердикт был неокончательным и нуждался в практической проверке, так как диагност изрёк долгожданное: «Окай, кол ю», что на деле означает, «позову, но ничего не обещаю».

Итальянец, однако, сдержал слово. На следующий день босс, – а отныне я буду величать его боссом, потому что он таковым стал для меня с момента, как я ступил на его территорию в качестве работника, – провёл меня на ферму. Куриная какафония, исходящая из нескончаемых рядов металических клеток, поначалу оглушила меня, но потом я перестал её замечать. Но от острого запашка, сразу врезавшегося в ноздри и нёбо, я отделаться так и не смог.

Моим первым заданием было насыпать корм в желобки перед клетками при помощи электрической машины, напоминающей ручную сеялку. Надо было включить её, плавно продвинуть вдоль клеток и выключить сразу же после завершения операции на отрезке около десяти метров, так как желобок для крепости был разделён поперечными рейками. Затем надо было перетаскивать машину на следующий отрезок желобка и повторять действие. Стоило замешкаться с включением и выключением или неравномерно протаскивать машину, как получались недосып или пересып корма.

Босс продемонстрировал мне, как нужно делать. Он одной рукой включал и выключал машину, а другой без усилий двигал её по желобку так, что благодарные курочки, которые тут же начинали с впечатляющей скоростью клевать зерно, получали корма поровну. Истинный социализм, да и только!

За время демонстрации, босс не проронил ни слова. Смотри, мол, и учись. Но однажды он заорал: «Шатап зе до», («Захлопни дверь»). Я не понял и растерялся. Оказалось, что дверка одного вольера по ходу движения босса была приоткрыта, и её надо было захлопнуть. Босс смачно выругался. Содержания ругательства я тоже не усёк, но по интонации и, особенно, по красноречивому взгляду, которым босс одарил меня, до меня дошло, что он обо мне думает. Странное чувство возникает, когда даже мата в свой адрес не понимаешь: ни возмущения, ни гнева, ни желания бросить всё к чертям собачьим, – ничего, кроме тупой покорности судьбе.

Показав операцию, босс тут же удалился в свой дом-крепость. Его исчезновение удивило меня, потому что на моей предыдущей работе тамошний босс-кореец вкалывал наравне с работниками. Не думаю, что он делал это из демократических побуждений, но всё-таки... А этот побыл десять минут и свалил. Даже не стал смотреть, как заладится работа у новичка.

А у новичка дела пошли не лучшим образом. То, что у босса получалось играючи, оказалось нелегко повторить. Не зря он так критически осматривал мои ладони. Я даже двумя руками не мог поначалу равномерно двигать машину, а уж со своевременным включением-выключением, вообще, дело было швах. В результате, одним курочкам было густо, а другим – пусто. Потом я всё-таки приноровился, и стало получатся получше. И социлистический принцип справедливого распределения восторжествовал, и я повеселел.

Но тут, словно из-под земли, за моей спиной возникла бабка, вся скрюченная и сморщенная, и уставилась на меня угрюмо-подозрительным взглядом. Я теряюсь, когда кто-то стоит над душой. А тут, вообще, какая-то Баба Яга! Я замешкался с выключеним машины и пересыпал корма в конце желобка больше, чем надо. Виновато улыбаясь, я указал бабке на свой огрех. Чёрт меня дёрнул сделать это. Ох уж эта простодушная честность! Хуже воровства.

Бабка исчезла также мгновенно, как и возникла, а через десять минут заявился босс. С недовольным видом он отнял у меня машину. Потом приволок огромную лопату и, ткнув пальцем в дерьмо, лежащее под клетками, приказал: «Тейк ит аутсайд» - «Вынеси это наружу». Для ясности, он ленинским жестом указал на выход.

Чувствуя, что мои шансы на продолжение работы здесь висят на кончике лопаты, я начал остервенело вгрызаться, – благо, тут много ума и сноровки не надо, – в дерьмовые залежи полуметровой толщины, словно там был зарыт клад. Но сундук с сокровищами так и не появлялся, зато попадались останки несчастных курочек, не выдержавших своей рабской участи. Вот где я нутром прочувствовал поговорку «не трожь дерьмо, вонять не будет»!

А мой босс, буржуй проклятый, даже респитатора не дал. Видать, вырос в дерьме, раз не реагировал на этот ядовитый смрад. Родная стихия, так сказать. Да тут и респиратор вряд ли защитил бы от этой едкой, проникающей глубоко внутрь, вони. Не уверен, что и самый современный противогаз мог бы помочь.

Есть в английском сленге популярное выражение «chicken shit» – «куриное дерьмо», одно из переносных значений которого является «маленькая незначительная вещь, пустяк». Уж с чем-чем, но с такой интерпретацией этого выражения я тогда никак не мог согласиться.

Рядом, перебрасываясь шуточками и похохатывая, прошли две женщины – сборщицы яиц. Я помахал им рукой и приветливо улыбнулся, но моя очаровательная улыбка была лишь удостоена равнодушного кивка. Наверное, я находился тогда на такой низкой ступени общественной лестницы, что ниже не бывает. Ниже была преисподняя.

Корчась в судорогах отвращения, я всё-таки расчистил за три часа несколько десятков метров пространства под клетками. Это был подвиг, сравнимый разве что с пятым подвигом Геракла, вычистившим Авгиевы конюшни. А я разгрёб Авгиевы курятники.

Да что там Геракл?! Позже в этот день мне пришлось помогать грузить мешки с конским навозом; на ферме была и конюшня на дюжину лошадей. С глубоким знанием дела заявляю, что запахи конюшни ничто по сравнению с вонью куриного дерьма. Соответственно,  подвиг Геракла, по сравнению с моим, был не больше, чем прогулкой мимо кондитерских прилавков в облаке кофейных и шоколадно-карамельных ароматов.

Босс появлялся, – не скажу, что как ясно-солнышко, скорее, как тёмная туча, – давал 'ценные указания', и снова скрывался в своей крепости. Чем он там занимался, я учуял по специфическому запаху перегара, пробивающемуся даже сквозь толщу фермерского смрада.

Оставалось два часа до оговоренного конца моего рабочего дня.
Последним заданием босса было освободить ящики с молодняком, пересадив несчастных петушков в клетки, где их собратья уже стояли, прижавшись друг к другу, как пингвины в антарктическую пургу. Но пингвины таким образом спасаются от холода, а на птицеферме жара плыла с крепостью виски. Я с трудом запихал несколько петушков из ящика в клетку, но потом решил, что довольно садизма; надо дождаться босса и сказать ему, что птицы - тоже божьи твари. Чтобы не терять времени даром, я занялся другими делами: подмёл проходы между вольерами, поправил покосившиеся желоба...

Явился босс, уже насыщенный алкоголем, как грозовая туча конденсатом, увидел, что петушки всё ещё в ящиках, и рассвирипел. Я пытался переубедить его, взывая к гуманизму, но он не понял моего сердобольного порыва. Он стал сам рассовывать петушков в клетки, по ходу выбрасывая из них уже подохших птиц. Он небрежно швырял трупики мне под ноги, а я оттаскивал их в большой контейнер для мусора, стоявший снаружи.

А подыхающим, но ещё живым петушкам, он попросту сворачивал шеи, – это было зрелище не для слабонервных, – и я их, ещё трепыхающихся, тоже относил в общий куриный саркофаг. Он прореживал петушков, как поросль редиски на огородной грядке: деловито и без тени сожаления.

Наконец, экзекуция завершилась. Завершился и мой рабочий день. Босс вылупился на меня мутными глазами, вроде как вопрошая, чего я тут торчу. Я начал, как мог, объяснять ему, что он может не платить мне, но не платить только за последние два часа, отведеных для финального задания, которое боссу пришлось делать самому. Босс буркнул «олрайт» и с довольной ухмылкой удалился в свою крепость.

Я потом сообразил, что он то ли не понял, то ли намеренно пропустил мимо своих, отродясь немытых ушей часть моей фразы о двух часах. Он истолковал мои слова так, как ему хотелось: не платить, значит, не платить совсем.

Чтобы убедиться в том, что я, изобразив из себя порядочного парня, сморозил очередную глупость, мне пришлось долго прослоняться по двору, тщетно ожидая, что босс выйдет и расплатится со мной. Я бродил вокруг дома, поглядывая на окна в надежде увидеть кого-нибудь и привлечь к себе внимание. Но дом-крепость с плотно закрытыми окнами не подавала никаких признаков жизни.

В одном закутке я набрёл на несколько контейнеров, доверху забитых пустыми бутылками. Из профессионального любопытства я решил посмотреть, что пьют австралийские пьяницы. То, что увидел, произвело впечатление. Это вам не наша бормотуха! Разнообразие, как в шикарных барах. Но больше всего было бутылок из-под виски «Wild Turkey» – «Дикий Индюк». Богатенький алкаш, однако.

Помявшись ещё с четверь часа перед массивными дверями, да так и не решившись постучать, я уехал не солоно-хлебавши, успокаивая себя тем, что босс позвонит завтра и пригласит меня повторить подвиг, достойный античных героев. Но босс, видимо, не был поклонником древнегреческой мифологии, и звонка не последовало. Так и остался мой самый вонючий день в жизни неоплаченным.

Мало того, что остался с носом, я и мыла потом потратил на несколько долларов, чтобы самому отмыться и бельё отстирать. Не говоря уже о расходах на бензин. А ведь тогда каждый доллар был на семейном счету. Но это уже проза жизни. К античной мифологии никакого отношения не имеет.

Почему я тогда не потребовал оплаты, не могу сказать точно. Тот, кто приехал сюда в возрасте за полтинник и без знания английского языка, наверняка поймёт меня. Чувство забитости и бесправности, преследующее эмигранта поначалу, знакомо многим.

А у меня, вдобавок, здесь возник рецидив излишней застенчивости и робости, которыми я страдал в детстве, и от которых, как я полагал, успешно избавился, повзрослев. Оказывается, не совсем.

Другое значение «chicken shit» – «запуганный, ничтожный человечек». Это сленг был бы здесь очень к месту.

Сейчас, когда я освоился в Австралии, попади в ту же ситуацию, я бы, пожалуй, потребовал вознаграждения за труд. Тем более, за такой.

Хотя не уверен.

ХОЛЕСТЕРОЛ

Австралия – удивительная страна.
Я как приехал сюда из Tашкента, так сразу в супермаркет. Мне в детстве больно нравились слова из сказки «ты меня напои, накорми, а потом спрашивай». Вижу, в сказку попал.
''Живут же люди, – думал я, вдыхая ароматы колбасного отдела и глядя, как народ загружает тележки продуктами, – ничего, скоро мы тоже заживём не хуже''.
А пока я наскрёб только на молоко.
            Дома жена ошарашила: ''Чего это ты такое жирное молоко принёс?''.
Во заявочки! Там чертыхалась, что молоко – не молоко, одна вода, а здесь, видите ли, молоко стало для неё слишком жирным.
            ''Чем жирнее, тем сытнее'', – выдал я в ответ.
            ''В жирном молоке холестерола много'', – сказала жена.
''Чего много?''.
            ''Холестерола, – повторила жена, – это животный жир, он фигуру полнит и жизнь сокращает. Австралийцы, да будет тебе известно, борятся с холестеролом''.
Экое мудрёное словечко успела подцепить. Скажи просто жир, ан нет, надо же непременно что-то такое заморское ввернуть. А насчёт фигуры, я вот, что скажу. Телевизор врубишь, а там их дивы маслами восьмёрки выделывают. Моды, так сказать, показывают. А наши насмотрятся и гундят: ''Oй, что-то не то съела, ай, что-то меня разнесло''.  Жир, на то и жир, чтобы полнить. Сил-здоровья человеку придавать. А они: ''Жи-и-и-изнь сокращает''. Да с каких это пор? Да и чего бороться-то с жиром? Это же пища, как ни крути.
             Но ничего не поделаешь. Слово жены – закон. Теперь покупаю две пачки молока. Одну, без холестерола – для жены, другую, с холестеролом – для себя. С холестеролом, оно всё-таки и вкуснее, и питательнее, думаю.
             Как-то раз с женой заскочили на рыбный маркет. У-у-у-у… Чего там только не было! Рыбы невиданные, крабы, креветки, ракушки, какая-то слизистая жуть в чанах…
             ''Неужто всё это съедобно?'', – удивился я.
             ''Не только съедобно, но кое-что употребляют в сыром виде и даже глотают живьём''.
''Бр-р-р-р…'', – я представил этих слизняков, шевелящихся в моём желудке.
Тут я увидел своего старого друга и радостно пихнул жену в бок. 
''Смотри, и наш земляк здесь!''.
''Где? Кто?''.
''Сюда смотри!''.
Я показал ей увесистого карпа в углу прилавка.
Потрясный карп! Королевский! Покрытый золотистой мантией, весь из себя вальяжный, он, в натуре, выглядел как король среди всякой там заморской бяки. Ну и почём же он? Мать родная, ё-моё, мой друг – самый дешёвый!
             ''Почему такая несправедливость?!'', – громко возмутился я.
             ''Что случилось?'', – встревожилась жена.
             ''Почему эти каракатицы дороже карпа? Прикинь, эти костистые стропилы в пять раз дороже! Даже эти… эти… – не найдя подходящего слова, я махнул рукой в сторону ракушек, – …в три раза дороже!''
             ''Не нравятся цены – не покупай. Шуметь-то  зачем?'', – проворчала жена.
             ''Да я не о том, что дороговизна. Пусть, за сколько хотят, за столько и продают свой мусор, дело хозяйское. До меня вот только не доходит, за что же карпа-то обидели?''.
''Карп, к твоему сведению, речная рыба''.
''Ну и что?''.
''А то!''.
Жена снисходительно усмехнулась и занялась моим просвещением: ''То, что ты называешь мусором, здесь называется «сифуд», то есть морская пища. Она считается здоровой и чистой. Кроме того, в ней мало холестерола. А карп считается грязной рыбой, так как водится в реках. И в нём избыток холестерола''.
''Это мой-то карп – грязная рыба!'', – рассердился я. ''Наши предки, да будет тебе известно, селились по рекам и питались речной рыбой. И ничегo. Выжили, слава Богу.''
''В те времена вода в реках была чистой'', – возразила жена.
            Пока я соображал «Что, Где и Когда», жена начала набирать ракушек в пакет.
''Ты хоть знаешь, как их готовить? Или собираешься глотать живьём?'', – съязвил я.
''Не знаю, так узнаю, в чём проблема?'', – сказала жена и ни к селу, ни к городу
добавила: ''Я ведь австралийка''.
''Называешь себя австралийкой, а деньги пускаешь на ветер как русская, –  пробурчал я, – взяла бы лучше карпа, он же вкуснее''.             
''Вкусно то, что полезно, – назидательно изрекла жена, – кстати, ты уже живёшь в Австралии, и тебе пора менять свои вкусы''.
Вот те на! Это с какой-такой стати я должен менять вкусы? Я сменил страну, но не язык. Я не из тех, кто меняет вкусы, как перчатки. У меня во рту один язык, но это мой собственный язык, доставшийся от моих предков. И потом, карп, он и в Африке карп, а вкусное, оно вкусное везде.
Жена купила ракушек, а я выкупил карпа… с холестеролом. Mнe даже стало нравиться это слово. Холестерол! Этакое сытное, упитанное слово. Звучит аппетитно!         
Дома жена обзвонила подружек, дабы узнать, что делать с ракушками. Потoм, растерянно улыбаясь, сообщила, что, оказывается, купила устриц. А их, и в самом деле, глотают сырыми.
Человек я незлорадный – промолчал. Да и отрываться не хотелось от приятных размышлений насчёт будущего моего карпа. Запечь его, что ли? С майонезиком! Лучка побольше! И перчика! Рыба это любит. Или зафаршировать? Канительное это дело, хоть и вкуснятина. А мне невтерпёж. И фаршировать лучше средненьких карпиков. А этот – вон какой красавец! Самый раз зажарить. Да так, чтоб корочка хрустела, а мякоть таяла во рту. Чесночком пересыпать каждый кусочек для аромата. И уху сварить. Лаврушки не пожалеть, горошка чёрного. Высшая получится ушица. Душистая!
Три дня я наслаждался своим карпом, а жена отчаянно глотала своих устриц. Я предложил ей запивать их моей ухой, но она ни в какую. Из принципа. Жалко мне её стало. Дай, думаю, подсоблю, сглотну слизняка. Даром, что ли, деньги уплачены. Не тут-то было. Я его туда, а он назад. Не принимает мой организм эту гадость. Я защемил нос прищепкой, зажмурил глаза, поднатужился и запихнул-таки его в горло. Да, «сифуд» – не карп, это уж точно.
Однако, рыба – тоже не мясо. И потянуло меня на мясное.
Признаюсь, я с детства мечтал выращивать бычков. Раньше для этого надо было вступать в колхоз и выращивать то, что укажут сверху. Когда же объявили свободу, тут уж какие бычки! Любимую кошку держать стало роскошью.
В Австралии я воспрянул духом. Поделился планами с женой.
            ''И как ты собираешься кормить своих рогатых?'', – насмешливо спросила она.
            ''Ты что, забыла, где живём? Это же Австралия! Зелёный континент! Да тут на одних газонах стадо бизонов можно прокормить!'', – oтветил я бодрeньким голосом.
             ''Вот-вот! Прекрасно! Значит, мой мичуринец собрался пасти стадо на газонах. У тебя всё в порядке?''.
Она потрогала мой лоб, нет ли горячки. Удостоверившись, что температура нормальная, посоветовала: ''Занялся бы реальным делом, ты же квалифицированный строитель''.
            Я принялся толковать о том, что было бы не так уж плохо разводить животных. И мясо, и молоко будет своё. Но жена тут же отсекла, заявив: ''Хочешь мяса – сбегай в шоп''. Она, как всегда, была права, моя благоверная.
Но нет ничего вкуснее выращенного своими руками, думаю. Будет у меня своя ферма и будут свои бычки. Я от мечты не отступлюсь.
А пока хожу в мясную лавку. Когда я попал туда впервые, глаза разбежались. Мясо такое, что успевай слюни сглатывать. Какой кусок ни возьми – хоть картину пиши.
А цены уж больно разные. От двух до двадцати баксов.
Я ткнул пальцем в самый дешёвый кусок. Право, он ничем ни уступал другим. Мясо было, что надо! Розовое, с желтоватым жиром вокруг, оно светилось как аметист в золотой оправе. Прожилки жира сияли как серебряная инкрустация!
Если честно, я люблю жирное мясо. Мясо без жира, что половая тряпка. Там у нас мясо и жир шли по одной цене, а жир бараньего курдюка ценился даже выше. Разве можно приготовить плов из постного мяса? Получится не плов, а каша, в которой мясо и рис – каждый сам по себе. Как парочка, сведённая насильно. Жир, он как любовь, объединяющая сердца!
Мясник спросил о чём-то. Я не понял, да и переспрашивать не стал. Толку-то? Английский мой был, как говорится, «моя твоя не понимай». Но согласно кивнул. Валяй, дескать. Мясник взял мой кусок, покрутил его в руках, поразглядывал со всех сторон… и начал валять такое, от чего у меня глаза на лоб полезли.
Мясник стал срезывать жир с моего куска и небрежно бросать в бочку.
На меня нахлынуло противное чувство, хорошо знакомое покупателям в нашей прежней стране. Это – страх быть одураченным. Там, кстати, были не мясники, а настоящие фокусники. Следи – не следи, они всё-равно умудрялись подсунуть под мясо огромную костягу или, того хуже, вонючую требуху для веса. И делали это классно!
Однако, то было там. Дело привычное. Но здесь! Чего-чего, но такого я не ожидал! А как этот австралийский трюкач исполнял номер, посмотрели бы! Даже не скрывал, что дурачит меня. Хотя бы ладошкой прикрыл свои подлые делишки. Видно, совесть там не ночевала.   
Пока я задыхался от возмущения, мясник срезал весь жир.
            ''Ты что натворил?'', – выговорил я наконец.
Мясник нахально залыбился, и, показывая мне оголившееся мясо, любуйся, мол, погнал что-то на своём. Я уловил только слово «вот». Во нахал! Дурит да ещё бравирует своей наглостью.
            ''Что вот!'', – заорал я и понёс всё, что думаю о нём и всех его родственниках в трёх поколениях. ''Ты что, держишь за чурку, потому что я не волоку английского? Хочешь мне ушанку нахлобучить на балду? Не на того напал! Мал-мал ошибку давал. Видали
мы и не таких. Да я вашу династию циркачей…'' 
Короче, поднялся такой хай-вай, что все продавцы сбежались.''Рашен… рашен …'', – послышалось тревожное. По правде, я даже перетрусил малость. Откуда они узнали, что я оттуда? Но потом догадался, что я не первый «рашен», кого они пытались надуть. ''Ах так! Значит, вы уже имели уроки русского. Так я вам дам ещё один, господа хорошие. Бесплатно!''.
Тут и хозяин прибежал. Вылупился на меня и тоже заталдычил: ''Вот… вот…''.
Я показал срезанный жир, похлопал себя по груди, потом по ушам, пытаясь втолковать ему, что его мясник лапошит меня. Хозяин долго не врубался. Скорее прикидывался, так как он вдруг заприглашал меня в свой кабинет. Сразу видно, что струхнул, хоть и улыбочку натянул на рожу. Ясное дело, решил договориться со мной без свидетелей. По-хорошему. Как говорится, и вашим, и нашим.
Но вместо кабинета он завёл меня в тёмную и холодную комнату, где я увидел бочки, плотно набитые жиром. ''Вот где кобель зарыт, – догадался я, – так они толкают жир из-под полы''. Только собрался расколоть их, как хозяин протянул пакет и, указывая на жир, сказал: ''Фри''. Я понял это, как «бери».           
           ''Эх, тряхнуть бы хорошенько эту шайку-лейку'', – подумал я.
Однако жир выглядел так соблазнительно, что мои мысли невольно потекли по другому руслу. Конечно, моральный долг каждого гражданина – бороться с мошенниками. Но что я могу поделать, если у них такая же мафия, как и у нас там? Расшибить лоб о стенку? Стоило ли ради этого ехать сюда? Я и там мог бы проявить геройство и заслужить памятник неизвестному борцу с коррупцией. Возможностей было куда больше. Как нас учили, был бы подвиг, а место метр-на-два найдётся всегда.
А совесть? А мораль? А что, мораль… Ну, воспитывали нас быть честными, книжки давали читать о честных и принципиальных пионерах и комсомольцах, моральный кодекс заставляли зубрить … Ну и что? Кто поверил, тот и остался без штанов. Что пользы от морали, если она не ведёт к сытости? Мораль – моралью, а жир – жиром. На голой морали яичницы не поджаришь…
Мысли перемешались. Я даже вспотел от напряжения. Хозяин повторил «фри». Жир призывно светился в полумраке. «Бьют – беги, дают – бери», – будто кто-то прошептал мне на ухо. И я сдался. ''В конце концов, я же заплачу за жир'', – мелькнула спасительная мысль.
Хозяин сам наполнил пакет жиром и протянул мне. Но я отказался и начал жестами объяснять, что я не из тех, кто бросается на любой жир. Я хочу только мой жир. На этот раз, я аж удивился, хозяин усёк быстро. Он взвесил моё мясо, и я рассчитался. Затем он положил в другой пакет мой жир и, не взвешивая, отдал мне. Я протянул деньги. Деньги он не взял, а показывая на бочку с жиром, снова предложил: ''Бери''. С улыбочкой.
''Спасибо, мне достаточно'', – сказал я и провёл ладонью у горла. Ну, вроде того, мол, моего жира и на плов, и на манты хватит.
Хозяин перестал улыбаться и испуганно отвёл глаза. Продавцы как-то странно притихли и настороженно уставились на нас.
''Что-то здесь не то, – встревожился я , – уж не полицию ли они вызвали? И почему это хозяин не берёт деньги за жир?''.
Оглянулся на выход, полицейским вроде бы не пахнет. На всякий случай улыбнулся. Хозяин облегчённо вздохнул и тоже улыбнулся. ''Они, кажись, бесплатным жиром народ завлекают'', – решил я и помахал рукой на прощание.
Когда я рассказал жене о случившемся, она уматалась так, как-будто анекдот про чукчу услышала. Я уж обиделся, но она объяснила, что к чему. Конечно, без лекции о вреде холестерола не обошлось. А на десерт – наставление извиниться перед продавцами. Я буркнул, что сделал бы это и без её мудрых советов. И холестерол тут не причём.
Битый час я зубрил извинения по-английски. Даже заучил несколько фраз, чтобы объясниться с продавцами.
На следующий день отправился в шоп. Продавцы сразу узнали меня и стали приглашать в холодную комнату. Я сказал «ноу» и начал речь, приготовленную накануне. Произнёс «ай эм сори», но остальное вылетело из головы. Однако продавцы поняли меня. Они одобрительно похлопали меня по плечу, приговаривая «рашен гуд». Кто-то даже зааплодировал.
Несколько месяцев минуло с той поры. Я покупаю мясо в том же шопе. Продавцы
уже не срезают жир с моего мяса. Они уважают меня, и я уважаю их.
До меня, вообще-то, стало доходить, почему австралийцы не любят жира. Как-то по телевизору смотрел клип о вреде жирной пищи. Там показывали, как жир откладывается на стенках кровеноносных сосудов. А когда его оттуда выдавливали, мне даже дурно стало.
И всё-же я ещё лелею мечту о ферме. Если когда-нибудь начну разводить бычков, своего первенца назову Холестеролом. Чудное имя, не правда ли?